Уильям Вилсон Бригада LBJ Я - 1-А. 1-А это как национальный сертификат соответствия (national seal of approval), это значит, что я принадлежу к "сливкам" мужского населения Америки (cream of american manhood): старше 18 и моложе 26, физически, морально и умственно полноценен и окончил школу. 1-А это высочайшая честь, которой моё правительство награждает (bestows) своих граждан. Я 1-А, в Юго-Восточной Азии война, Президент говорит: "Мы во Вьетнаме чтобы осуществить один из самых святых обетов (most solemn pledges) Американской нации" - говорит он - "Мы поможем Вьетнаму (We will stand in Vietnam)". Холодная война делается горячее, мы играли с Коммунистами в кошки-мышки двадцать лет, мы уже достаточно уступали им и теперь мы будем сражаться (we have been pushed far nough and now we stand). Мы остановим их во Вьетнаме, и это долг и привелегия моего поколения встретиться с коммунистами лицом к лицу на поле битвы. Пришло время сокрушить врагов свободы раз и навсегда, время постоять за то, во что мы верим, время пришло встать и драться по-мужски, мы должны сражаться за честь нашей нации и свободу человечества. * * * Сейчас лето и воскресные пляжи заполнены людьми. Мы плаваем и играем и поём, а некоторые скользят в фосфоресцирующих коронах бурунов, держа банки с пивом над головой (and some glide the phosphorescent crowns of wild breakers carrying cans of beer above their heads). У девушек голубые глаза и зелёные, обведённые тёмной тушью, они веселятся и застенчиво рисуют на горячем песке большими пальцами ног (with frames of dark paint, and they cheer and dig at the hot sand with coy toes). Океан холодный (The sea is chilly), скользящая по воде пена больше похожа на иней, но мы храбрые и глупые и хотим в последний раз испытать вожделение юности на Американских пляжах (and want a final fling at the lust of youth on the beaches of America). У моря мы все, на короткие чудесные моменты, короли и королевы солнечного света. Тела наши смазаны солнцем и натёрты маслом, и мы переполнены детским наслаждением (and we are overcome with childish delight). Мы резвимся в прибое и бьём белые волейбольные мячи туда и сюда через рваные сетки, по ночам мы любим друга в ораньжевых отблесках походного костра (We frolic in the washing surf and bat white volleyballs back and forth over tattered nets, we make love in the orange campfire glows of night). Вместе на любимых домашних одеялах мы слушаем, как жарятся гамбургеры и хотдоги, источая аромат, от которого текут слюнки; маленькими глотками пьём горькое хмельное пиво, мягко улыбаясь коледжским шуточкам (sizzling their maudlin aromas, and taste bitter beer, softly smiling at college puns). Небо меняется с рассветом, а с ним и мы. Мы поём. Мы закончили колледж и мы поём самые трогательные и грустные (sad, lonely) песни, какие только знаем, и другие, не столь грустные, но становящиеся грустными, когда поём их (sad, lonely songs we know, and some that are not so sad, but are made sad by singing). Кончено, время студенческих балов и классных комнат и игр в футбол, мы обещаем друг другу не теряться но знаем, что не сдержим их. С нами будет так же как и всегда бывает с друзьями по старшим классам - мы увидим друг друга через улицу, помашем, и случайные встречи станут реже и реже. Так что на пляже днём и ночью мы ведём себя как обычно, освобождаясь от юности, прощаясь с колледжскими знакомыми (So we have our day and night ceremony on the beach, a shucking of youth, the ending of a collegiate family), и мы поём наши меланхоличные песни и прикидываем, кто из нас станет знаменитым. Замечательное приключение ожидает нас, впереди жизнь: брак и семья, хорошая работа (positions) и жизнь с целью (and lives with purpose). Но сначала война, возможно, только война (But first there is the war, perhaps only the war) и мы должны защитить построенный нашими предками (forefathers) мир. В тусклом сумраке рассвета мы слушаем, как море накатывается на берег, и мы говорим о войне. Газеты и журналы, шоу на телевидении и радио программы, они все заполнены сообщениями (accounts) о войне, они заражают нас возбуждением. В воздухе нарастает безумие (frenzy), каждый ощущает войну (becoming aware of the fight), это сирена, взывающая к духу приключения и свободы, и молодой человек должен пройти через несколько приключений до того как остепенится. Война это сюрприз, когда мы поступали в коледж в 1961 году войны не было, Корея была шесть лет назад, мировые войны описывались уже в исправленных изданиях учебников (in revised text-books), акцент был на мир и космическую гонку, не на войну. Но Коммунисты, они зашли слишком далеко, поэтому Америка предприняла все, что необходимо (But the Communists have gone too far, America has taken all it is going to), и это за моим поколением остановить Коммунистов пока они не разрушили весь мир. Некоторыe из нас уже призваны (Some of us have already been called up), я прочел свою повестку (induction notice) тысячу раз, кто-то хочет вступить в Морскую Пехоту или ВВС, американское юношество в движении. Лето, земля это знает, и темные небеса закрыты (bruised) утренним туманом, он обволакивает (touches) нас и конденсируется на наших обнаженных телах как сюрреалистическая изморось, мы стряхиваем её и говорим друг другу прощай, до свидания. * * * Я американский солдат. Я служу в вооружённых силах, которые охраняют мою страну и мой образ жизни. Я готов отдать свою жизнь в их защиту. Военная присяга Американского солдата (GI Code of Conduct), вот как она начинается, нам всем выдали красные брошюрки (pamphlet) чтобы мы её прочли, это тонкие книжки и мы носим их в задних карманах, где в конце концов они превратятся в труху. То, что мы проглядели их и отложили в сторону не значит, что мы не принимаем их слова всерьез, мы принимаем, но мы также не даём клятв верности (pledge allegiance) каждое утро. Мы солдаты, мы не пишем уставы (creeds), мы живем по уставам, таков путь воина. Но мы пишем и сами, письма домой и девушкам, по ночам мы совещаеся (huddle) на койках, пишем письма друзьям и налоговым инспекторам. Плакаться проще чем писать, но нет ничего постыдного в написании писем подружкам. Во Вьетнаме умирают люди, немного но они умирают и мы пытаемся писать и вести себя мужественно, мы записываем свои надежды и отсылаем их домой. Наша война начинается, также как и все войны должны начинаться для всех солдат в истории - с ожидания. Всегда есть шеренги, a если нет, подожди немного, и ты в ней будешь. Шеренги это не настолько плохо, когда ты стоишь в шеренге это значит, что есть порядок. В шеренге, суетясь когда на нас не смотрит сержант, мы рассказываем анекдоты, хорошие проходят через всю с начала до конца, а плохие только нескольких человек. В Лос-Анджелесе мы ждём присяги, в лагере ждём тренировки, мы ждём в колонне посадку на поезд, который отвезет нас в Окленд и к кораблям. Огромный локомотив экспресса Санта-Фе гудит мимо нас, он тащит за собой вагон за вагоном, они все пусты, их серебрянные гофрированные стены сияют солнцем, пробивающимся через затянутое туманом небо. Колёса равномерно стучат, как если бы у каждого из них была бы плоская грань, ударяющая в рельс при каждом повороте. Мы слышим это в наших сердцах, кажется, это электризует наши тела, мы начинаем вытягиваться и ёрзать и по шеренге начинает пробегать рябь (and the line begins to wrinkle as we stretch and shuffle). Беспокойные лица вглядываются в пустые окна, очень молодые, как будто все колледжские атлеты всей страны пришли на парад перед игрой в футбол, они говорят о футболе, бейсболе, автогонках и о любовных интрижках. В футболе и гонках они настоящие эксперты, но любовь это нечто, что будет изучено позже, и на самом деле все разговоры о сексе. Мы размещаемся в вагонах, солнце не такое уж и жаркое, но долгоe ожиданиe утомило наши ноги и пропитало потом униформу, сразу же в вагоне возникает ужасный запах, окна закрыты и этим воздухом также тяжело дышать как и дымом. Мы немедленно начинаем открывать окна. Сержант идет по проходу и приказывает нам держать их закрытыми, как только он уходит мы ругаем его с напускным усердием. Мы одиноки, трудно держаться вместе несмотря на нескольких недавних знакомств, поездка на побережье короткая и мы смотрим на Америку, маленькие городки, шоссе следующее за железной дорогой, покрытые лесом c прогалинами холмы. Мы представляем или надеемся что люди в машинах впечетлены зрелищем воинского поезда, волны сопережевания переполняют всех, они сплачивают нас, это первый симптом товарищества, мы Американские солдаты, совершенно очевидно направляющиеся во Вьетнам и на войну, мы сыновья на нашем пути на защиту Америки и ее свобод, мы сидим прямо, мы переводим глаза на шоссе, пытаясь перенестись в машины, которые медленно обгоняет поезд, похоже, никто из сидящих в них не замечает нас. Поезд замедляется в Окленде, мы грохочем по городу, гудок локомотива часто и пронзительно трубит когда мы пересекаем улицы и проносимся между рядами домов и магазинов. На перекрестках собираются люди, их все больше, люди машут и скандируют. Но мы видим, что это не люди, это Коммунисты и пацифисты, они держат лозунги "ОСТАНОВИТЕ ВОЙНУ ВО ВЬЕТНАМЕ", они пришли, чтобы сесть на рельсы перед поездом и остановить войну во вьетнаме, большинство из них молодежь, студенческого возраста, на них дорогая одежда. Полицейские гоняют их, пытаясь не пустить к путям. Мы машем и они машут и кричат нам, всем весело, но мы собираемся воевать, а они остаются на улицах, нарущая закон и получая дармовую известность, правительство должно призвать их всех, это единственный способ обращения с ними, только так можно решить проблему, если они хотят драться нужно отправить их туда, где воюют. Война это Вьетнам, враги это Коммунисты. * * * Вьетнамский пейзаж спокоен и безмятежен, наше присутствие это единственное, что выглядит неорганичным на этой земле, наши маленькие двухместные палатки рассеяны в пыльном конце взлетной полосы как хор маленьких певчих в церкви (like a flock of tine chapels), их оливковые тушки воткнуты в грязь. Радио играет и солдаты бездельничают вокруг, прикидывая, где и когда же начнется война. Мы пьём из огромных фляг (lister bags) и тренируемся, некоторые из нас ходят в патруль, я не из этих счастливчиков, я остаюсь в лагере и жду. Нет крови, ужасные слухи о войне это ложь. Мы слушаем рассказы тех, кто был во Вьетнаме месяцы и годы, смерть каждого Американца сохранена в маленькой истории. Когда каждая смерть не превращается в рассказ о смерти личности, когда рассказы становятся невнятными историями о потерянных взводах и истреблении целых рот и бригад, тогда всё станет плохо, вот тогда это будет война. Мы жаждем улететь в город с каждым самолетом ВВС, уносящимся вверх и вдаль. Как только мы слышим грохот идущего на взлет самолёта, мы прекращает делать вид, что заняты и наблюдаем как он едет на взлётную позицию в дальнем конце полосы. Тяга (The props) сотрясает самолет, затем транспортник ускоряется вдоль полосы прямо в нашем направлении. В первые дни с приближением самолета мы непроизвольно задерживали дыхание, никто не убегал, мы исподволь смотрели друг на друга и ухмылялись. Самолеты несутся на нас, только в последний момент они устремляются в воздух, пилоты специально делают так чтобы нас напугать. Ревущие над нами самолеты волнуют палатки, иногда даже сносят одну или две, и серые торнадо устилают землю слоями пыли. Полеты приводят нас в восторг, самолеты летят в Штаты, и мы в мечтах вместе с ними. Но только в мечтах. Мы спим и тренируемся, мы пишем письма и убираем лагерь, мы ждём. * * * Капрал Кон мертв. Новость мы узнаём в полдень. Он был в патруле в холмах вокруг периметра базы и был по ошибке убит на обратном пути. Мы слышали похожие рассказы, мы знаем, что его убил свой. Такое случается, мы в зоне боевых действий, вся страна это зона боевых действий. Часовым без конца делают выволочки за ошибки, им не нравится ошибаться, это стоит им нашивок, если сомневаются, они всегда стреляют. Кто знает, сколько солдат подстрелили в Штатах - если оружие заряжено, никто не находится в безопасности. Кон ушел, исчез, мы не чувствуем, что его смерть взаправду. Люди уходят, исчезают в ночи, чтобы приучить нас к этой мысли Армия всегда тасует и перемещает людей. Кон мертв, он забыл дневной пароль, и я даже не помню его имя. Этот случай обсуждают бесконечно, делать совершенно нечего, только говорить, говорить и ждать. Ожидание это настоящая боль, мы как свора собак на цепи, ожидающая когда их спустят, но внутри мы не такие беспокойные, внутри нас сжигает страх о котором мы не говорим. Мы ждем, это как на любой войне. Эта несколько отличается от других - у нас есть быстрорасворимый кофе, транзисторные приёмники, мы можем спрятать кусочек дома в своих рюкзаках, но в остальном всё как и раньше - наведение чистоты, тренировки, прослушивание лекций о венерических заболеваниях. Настоящие, карьерные вояки надувают губы и качают головами, они все сержанты, они помнят всё то, что мы испытываем. У нас есть прямой телефон в Штаты, доставка почты каждый день, если солдата ранят он может поговорить с семьёй по коротковолновому радио-телефону. Те кто подписался на журналы получают и их, только негде повесить картинки с девчёнками. Очень мало потасовок, жизнь наполнена ожиданием боя, никто никого не задирает, никто не хочет нажить себе врага, нам потребуются все друзья каких мы только сможем найти. * * * Взрывы сотрясают землю. Мы выскакиваем из палаток, ночное небо разорвано фейерверком. Мы сжимаем свои винтовки и ждем приказа что делать, ни один из снарядов не падает рядом с нами, они рвутся на полосе, направляясь к рядам самолетов. Никто не паникует, несколько парней шагом идут к траншеям. Мины вылетают из минометов Коммунистов на холмах за базой. Дюжина, может быть больше, взрываются на полосе, затем наша артиллерия открывает огонь. Длинные вспышки из дул пушек разрезают небо, двадцатью или тридцатью стреляющими пушками ночь превращается в мерцающее великолепие, шум оглушает нас, мы не видим и не слышим где падают наши снаряды. Мы наслаждаемся зрелищем, оно нам нравится, ничто не может противостоять такой огневой мощи, по чему бы мы не стреляли, оно обречено на смерть. Всё закончилось также внезапно, как и началось. Тишина кажется страшнее обстрела. Мы стоим как статуи, мы хотим знать, что будет дальше, появляется сержант, он подходит к нам словно генерал, у него потрясающие висячие усы, как у моржа, и мегафонный голос, который рокочет, "Ну?" и он гордится тем и другим. В руке он несёт помповик, а на бедре пистолет. Он словно из легенды, высокий и здоровенный, загорелый и мускулистый. Он идёт точно подкрадывается к чему-то, он стоит в странной, почти подвижной манере, как будто готов внезапно ударить, его ступни расставлены в стороны, голова наклонена в одну сторону, глаза смотрят в другую. "Здравствуйте, Сарж!", говорит капрал Смит, это всё равно что говорить с танком. "Я сержант Сейс", объявляет он. Он расслабляет ногу, захватывает большим пальцем пояс разгрузочного жилета, его глаза скачут с одного солдата на другого. "Я тут уже десять лет" - говорит он, он говорит: "Я все ещё жив". Это одновременно и официальное представление и список заслуг, но он не бахвалится. Он говорит ещё несколько минут. Его усы это нечто, всё что им нужно это простыня брадобрея, они полностью скрывают его верхнюю губу. Когда его спрашивают, когда же нам представится шанс повоевать он говорит скоро, скоро, он говорит: "Вам придётся убивать людишек. Вам лучше поскорее привыкнуть к этой мысли". Он говорит ещё, но мы ничего не запоминаем. Он это знает. В конце он говорит: "Это всё ерунда, вам придётся учиться на собственных ошибках". Ему около тридцати, усы делают его старше, он был здесь с Французами, у Вьетнамцев он был военным советником, теперь он с нами, Армия пытается назначить бывалых людей в каждое новое подразделение, наконец и нам повезло. Сержант Сейс не военный эксперт, он эксперт по выживанию. * * * Мы не знаем, что происходит, газет нет, по радио говорят, что война окончится через пару дней, мы выигрываем каждое сражение, наши самолёты рассеяли Коммунистов, мы не верим не единому слову. Мы хотим уехать домой, мы хотим сражаться, мы не видели врага, Коммунисты невидимы. Слишком много времени на размышления, о смерти и о жизни, мы перечисляем аргументы, по которым мы не хотим умирать. Причины это вещи и воспоминания, но по большей части это люди. Мать это аргумент, в одном из её писем написано: "Нет никаких примет, что жара спадёт. Твой отец считает что ему возможно придется купить кондиционер, но только они такие дорогие, конечно, те, что хорошие, что я не уверена, что мы должны взять его пока рассрочка за холодильник не выплачена. Конечно, это для меня, он ведь весь день в офисе, но всё таки, $153.32 это большие деньги. Если мы и дельше будем продолжать в том-же духе и купим новую машину то я не знаю как мы будем жить." Такие письма раздражают до крайности, женщины ничего не знают о войне. Большинству парней около 18 лет но добрая половина из них уже женаты, и их жёны пишут о счетах и проблемах, представляют дело так, как будто их мужья виноваты в войне. У сержанта Сейса четверо детей, его жена живет в Огайо и жалуется на всё, налоги, машину, нуждающуюся в починке, соседскую пару, которая заказала покраску дома. Сейс никогда не поедет домой. "Конечно, я люблю свою старуху, какого чёрта ты думаешь я тут делаю?" сказал как то он, но он никогда не вернётся домой. * * * "Седлать коней!" Это обычно говорят устало, команда-клише, в кино это звучит волнующе, это пережиток "Дикого Запада", но сейчас эта команда выкрикивается во всю глотку, это приказ громогласным голосом Сейса. Адреналин горит в нас, наши рюкзаки кажутся лёгкими как перьевые подушки, ремни впились в нашу кожу но мы ничего не чувствуем, M-14 в наших руках как зубочистки, они как игрушки, бесполезные, слишком маленькие чтобы от них была хоть какая-нибудь польза. Мы забираемся в грузовики, садимся на скамейки один за другим, тесно размещаемся на сиденьях пока они не заполняются, мы держим наши винтовки как будто ожидая волну атаки Китайских солдат. Мы сидим, мы ждем, мотор шумит, оксид углерода наполняет воздух, голоса возникают и пропадают вдоль линии грузовиков. Наша паника пропадает и возникают разговоры, они резко обрываются когда Сейс заскакивает в грузовик. "Рутина," говорит он упреждая наши вопросы. "О и У" (Clear and Hold). "Что?" спрашивает Смит. "Я не о сахаре толкую," говорит Сейс не слишком злясь. Очистить и удержать, он имеет ввиду. Его самоконтроль потрясает, он возможно хочет сказать "Мы начнём, детки, с чего-нибудь простого и безопасного". Но вместо этого говорит: "Чарли захватил деревню. Сейчас он уже свалил, но мы должны снова овладеть этим местечком". Нам становится легче, это видно, появляются улыбки, Смит спрашивает: "Эй, Сарж?" "Молчать!" Он сидит у заднего борта, его помповик на коленях. Все снова исподволь осматривают его снаряжение, в дополнение к ружью он носит нож в ножнах внутри ботинка, кинжал на бедре, по пистолету на боках, Шведский пистолет-пулемёт закреплён на спине, и два широких патронташа с патронами крест-накрест на груди. Кроме рюкзака он несёт заряд взрывчатки, несколько банок с консервами и ручные гранаты округло выступают в его карманах тут и там. Я перевожу взгляд на свою неповоротливую M-14, я чувствую себя голым, нам всем следовало иметь помповики и пистолеты-пулемёты. "Рутина это штабное словцо", говорит Сейс. "Оно значит, что они не решили, стоит ли потерять в бою целую бригаду". Он кивает наблюдая, как меняются выражения наших лиц. "Самая простая вещь, которую можно сделать в этой деревне, это умереть". Капитан Шайн заглядывает в грузовик, его каска хромирована, полоски на ней черные, глаза его голубые, щеки его розовые как детская попка, но грубое выражение лица, созданное положением его губ, разрушает всякую иллюзию мягкости. Мы сидим по стойке "смирно", но Сейс знает несколько трюков, Капитану он кажется сидящим по стойке "смирно", с нашей точки зрения он сидит сутулясь, он солдат-эксперт, он каждому может понравится одновременно. Сейс кивает капитану Шайну, это того убеждает, во всяком случае каптан ничего не говорит, поворачивается и с важным видом уходит прочь. * * * Мы спускаемся по грязной дороге так медленно, что поднимаемая колесами пыль вплывает прямо в кузов грузовика. Вертолёт рокочет над нами как дрессированный гриф, он защищает маленький конвой грузовиков. Всё выглядит так, что ехать мы будем до Англии. Наконец кто-то не выдерживает, он озвучивает мысль, которая всех нас занимает, он говорит: "Куда мы едем, где же эта деревня?" "На фронте", отвечают ему. Капрал Хендсон фыркает, как человек посвященный в тайну. Мы смотрим на него, во взводе кроме меня он единственный кто окончил колледж, он высокий, худой и саркастический, он не хочет быть солдатом, он говорит "Правительство меня похитило" каждый день с тех пор как мы здесь. "La guerre sans fronts", говорит он. "Он шпион, это он на Коммунистическом", говорит капрал Эймс, никто больше не понимает по-французски, может быть еще только Сейс, образованность Хэндсона обижает многих. "Нет никаких фронтов", добавляет Хэндсон. К нему начинают прислушиваться. "Фронт везде. Спросите Сержанта." "Сержант?" "Заткнуться!" Тихое обсуждение, это звучит важно. Хэндсон говорит, "Это все фарс. Французы были здесь годы и ничего не смогли сделать". "Но это же были Французы", отвечает Смит. Нам лучше, Смит высказал то, что все мы чувствуем, это была Франция, мы Америка, мы всегда выигрываем, некоторые умирают, но мы побеждаем, это хорошее чувство. Сейс к нам не присоединяется, он смотрит в никуда, это транс человека, вложившего всю свою энергию в единственное чувство - слух, он осматривает окружающую местность ушами. Он правильно действует, мы начинаем копировать его, мы ничего не чувствуем, тишина суровой местности достигает нас словно резкий запах. Мы направляемся в горы и в джунгли за ними, дорога это всего лишь звериная тропа очищенная от валунов и деревьев инженерным танком, она ухабится и извивается (jiggles and cork-screws) через холмы и овраги. Дорога идет вверх, мы тащимся по ней (we grind along), лязг и громыхание переключающих передачи грузовиков разносится вокруг (the clash and lurch of the trucks jumping through gears crashes across the land), ровное жужжание эскортных вертолетов приятно висит в небесах (the drone of escort choppers hangs sweetly in the sky). * * * Дорога превращается в тропу (trail), грузовики останавливаются, мы вылезаем и идем вдоль нее. Сейс ведет, он держит свой помповик обоими руками. Он идёт по центру тропы, голова втянута в плечи, каска держится на загривке (his head is tucked into his shoulders, his helmet rests on the nape of his neck). Местность трудная, жёлто-зеленого цвета, это гравий и скалы и трава и заросли кустарника (The ground is hard and yellow-green, it is all pebble and rock and weed and tangles of brush). Тонкие как карандаш стебли тросника высотой с метёлкой сверху качаются вперед и назад когда мы идём вверх по склону. (Pencil-thin reeds as tall as broom-handles wave back and forth as we walk up the slope). Мы выходим на гребень и останавливаемся, каждое отделение делает паузу перед спуском по другому склону, мы используем этот момент чтобы взглянуть на долину под нами. Смотря вниз мы наклоняемся вперед и пытаемся вытащить мелкие камушки, попавшие в башмаки и теперь натирающие лодыжки (As we stare down we stoop over and try to dislodge the pebbles trapped between our boots and ankles). Картина необычайно мирная, это что-то похожее на туристический буклет, местность опускается к большому перелеску за которым и лежит долина. Она плоская и зелёная, тщательно поделена на рисовые поля широкими грязными канавами. Долина выглядит также как возделываемая земля на среднем западе, если кончено не принимать в расчет горы. На другой стороне долины высятся громадные утёсы, они кажутся жёлтыми, но вырастают в плотную зелень, по их стенам джунгли спускаются в долину (Across the valley enormous cliffs rise up, they appears yellow but rise into a dense greeness as the jungle climbs down the bluffs toward the valley). Водопад струится вниз тонким серебрянным потоком. Позади на горных вершинах покоятся огромные белые глыбы облаков, и тени, отбрасываемые утесами и облаками заставляют нас особенно осознавать солнце (makes us specially aware of the sun). Мы начинаем свой спуск по склону, двигаясь по направлению к лесу, голова колонны уже у деревьев. Мы сжали свои М-14 вспотевшими ладонями, мы начинаем сбиваться вместе, одна граната может может достать дюжину. Сейс останавливает нас, он поворачиватся к нам и орет: "Разойдитесь!". Его неожиданный крик встряхивает всю колонну, отделения впереди нас останавливаются, несколько солдат бросаются на землю, несколько человек хохочут. Мы расходимся. Сейс ведет нас в лес, через него и в маленькую деревню. Деревня построена в беспорядке, без всякого плана, всего лишь пара дюжин крытых пальмовыми листьями и тросником хижин, разбросанных по неровной местности и приподнятых на деревянных сваях чтобы пол был ровным (propped up on wooden stilts to keep the floors level). Люди из деревни стоят одной группой, хаотично двигаются, в руках узлы, хныкают и сопят, переполненные горем которому невозможно помочь. Они маленького роста и сморщенные, большей частью женщины, старые женщины, и они сжимают младенцев, и дети постарше крепко держатся за их тощие ноги. Они не говорят. Их глаза не человеческие, они не смотрят прямо и сверкают как у загнанных в угол зверей. Слезы текут из их глаз и извиваются по морщинам на их щеках, затем падают и исчезают на их робах из джутовой мешковины (burlap shirts). С ними старик, он показывает, что именно он главный, стоя на расстоянии нескольких дюймов от женщин. Сейс останавливает нас и мы ждем пока Капитан Шайн не подойдет к этим людям. Он останавливается лицом к лицу со стариком и тот отходит назад, пытаясь спрятаться среди женщин. Шайн говорит и указывает и машет руками, потом сдаётся и смотрит на Сейса - "Где же чёртов переводчик?" - раздражённо спрашивает он. Сейс не знает, он пожимает плечами и направляет дробовик стволом вверх. Он даёт Капитану покипятиться еще немного и направляется к ним (He lets the Captain stew for a few moments before he walks over). Подойдя он игнорирует Шайна и кивает старику, это как церемониальный поклон в знак уважения (nods at the old man, it has the effect of a bow). Он поворачивается и пристально смотрит на Шайна пока Шайн не разворачивается кругом и не уходит. Старик говорит с Сейсом, Сейс понимает и отвечает, это изумляет, мы не знали, что он говорит по-Вьетнамски. Он указывает на хижины, он показывает на Капитана, он показывает в сторону долины и старик пристально смотрит на Капитана. Это ошибка Капитана, старик это понимает, он не может понять про Коммунизм или про свободу, но офицер в серебрянной шляпе - это он понимает. Где-то в деревне кричит солдат, за этим следует выстрел, мы рассыпаемся в стороны и занимаем позиции припав к земле спиной к лесу. "Я попал в одного!" "Он мёртв?" "Он всё ещё бежит!" Голоса отлично слышны на склоне холма, не искажённые и без эха (The voices are clear in the hillside, conversational tones without echos). Сейс жестом показывает нам, что нужно распределиться по сторонам, он быстро говорит что-то старику, старик уводит своих людей к долине. Из-за угла хижины появляется подросток, одна его рука поднята над головой, другая просто висит, кровь струится меж её пальцев (the other flattened over a shoulder, blood crawls between his fingers), он идёт медленно, за ним следуют двое солдат из другого отделения, они несут свои винтовки направив их в землю (they carry their rifles pointed at the ground). Мы встаём на ноги, но Сейс поднимает своё ружьё и направляет его на пленного, парень в нескольких футах от него, но Сейс держит ружьё как будто выцеливает мишень на расстоянии в милю. Мальчик останавливается, дульный срез ружья в футе от его лица, он отклоняется назад и трясёт головой. Сейс действует так, как будто собирается хладнокровно застрелить его. Два солдата останавливаются за их пленником, они смотрят на Сейса, один из них говорит: "Эй!" Парень смотрит на Сейса, он поднимает свои руки, обнажая раны, его рубашка в пятнах крови. Он держит обе руки высоко над головой и стоит неподвижно. "Все в порядке, Сарж", говорит один из солдат, и другой соглашается: "Он ранен". Сейс не движется, он продолжает держать ружьё уперев его в лицо мальчика, и эти два солдата начинают нервничать, они быстро переводят глаза с Сейса на их пленного и обратно (glance from Sace to their prisoner and back). Сейс говорит им, он не кричит, так как это бы поколебало ружьё, но его голос громко рычит сквозь зубы: "Наведите на него оружие!" Оба солдата поднимают свои М-14 и направляют их на пленного, один из них отходит назад и копирует Сейса, он целится из своей винтовки (The soldiers bring their M-14s to bear on their prisoner, one of them steps back and copies Sace, he aim his rifle). Сейс убирает левую руку и его правая рука движется вниз и вверх, плотно упирая дуло ружья в шею парня. Давление вынуждает того отклонить голову назад, он широко открывает глаза, если он дёрнется ружьё выстрелит, но свободная рука Сейса ощупывает тело парня, проходя под его руками, между ног, вверх и вниз по туловищу (Sace drops his left hand and his right sweeps down and up, ramming the gun's muzzle into the boy's neck. The pressure forces his head back and eyes open, if he trembles much harder it will jar the shotgun, but Sace's free hand caresses the boy's body, roving under his arms, between his legs, up and down his torso). "Да он никто", говорит один из солдат. "Он даже не одет в униформу". Сейс внезапно отходит назад и бросает солдатам маленький пистолет, он отскакивает от каски одного из них и падает на землю. "У него есть униформа, его кожа". Он жестом показывает им уходить вместе с пленным, он поворачивается, он снова направляет ружьё в воздух и рявкает на нас, "Окей!" затем разделяет отделение на две части. Он говорит другой группе, "Окей, доставайте свои Зиппо, сожжём это местечко" ("Okay, Zippo the joint"). Никто не реагирует. Он подходит к ближайшей хижине, достает зажигалку из кармана и открывает её щелчком, вспыхивает язычок пламени, он поднимает руку и даёт огню перебраться на камышовую крышу (he snaps the lid open, a flame flares up, he raises his arm and lets the flame transfer to the thatched roof). Мгновенно хижина превращается в костёр, порыв ветра пышет на нас жаром и мы подаёмся назад. Сейс кивает другой группе и говорит, "Займитесь другими" ("Get the rest"). "Все хижины?" спрашивает Хэндсон. Сейс собирается наорать на него но останавливается, вместо этого он спокойно говорит, "Просто сделайте это". Солдаты уходят и Сейс поворачивается к тем из нас кто остался, он говорит нам присоединиться к другим отделениям и обыскать лес на предмет оружия и боеприпасов. "Ни к чему не прикасайтесь", предупреждает он, "мелкие ублюдки минируют даже дерьмо" ("the little bastards'll boobytrap turds"). Мы идём в лес. Я осматриваю кусты, проверяю штыком землю, я даже смотрю не спрятано ли что-нибудь на деревьях. * * * Обходя дерево вокруг я неожиданно обнаруживаю два бамбуковых шеста и останавливаюсь, чтобы на них не наткнуться (Angling around a tree i come upon two bamboo poles and wheel about to avoid running into them). Они толщиной с моё запястье, около четырех футов высоты, и наверху каждого шар из мух размером с баскетбольный мяч. Моё появление пугает их, они паникуют, жужжание волнует кустарник (the buzz rattles the bushes), но я не двигаюсь и они быстро успокаиваются (resettle). Запах смерти заполняет воздух, даже растения вокруг кажутся ослабленными из-за гнилостной вони (A murderous odour haunts the area, even the surrounding plants seem wilted from the putrid smell). Мухи не возражают, их тысячи, они колышутся и вращаются (shiver and revolve), ползают кругом и друг по другу, их хрупкие (brittle) черные тела отражают солнце (specs of sun), крылышки машут (flips out and in), они покрывают бурлящей массой разлагающиеся сферы (they are seething spheres of decay on top of the poles). Крыса выскакивает из одного из шаров и бросается вниз по шесту, она сбрасывает колонны муравьев, марширующих по шесту вверх и вниз, мухи разлетаются, на мгновение открывая твердые панцири гигантских черных муравьев, затем садятся обратно, снова покрывая всё (A rat bursts free from one of the mounds and darts down the pole, it scatters columns of ants marching up and down, the flies flow apart for a moment revealing a solid crust of giant black ants, then ooze back, closing the opening). Сейс появляется с другой стороны, он видит как я изучаю их и кивает, он занят (he is amuzed), он кивает в их сторону и говорит, "Не попадайся". Он кладёт своё ружьё стволом на плечо, его глаза скачут с вершины одного дерева на другое, его нижняя губа выпячиваетя и движется вверх облизывая усы. (He leans the barrel of his shotgun against his shoulder, his eyes dart from tree-top to tree-top, his lower lip pouts and moves up to lick his mustache). Он пожимает плечами, c'est la guerre, и говорит, "Они были деревенский совет. Чарли и с тобой сделает тоже самое, парень. Не попадись". То, о чём он говорит, медленно доходит до меня; как облако понимание формируется у меня в голове, эти штуки наверху каждого шеста, это человеческие головы. * * * Шатаясь, мы поднимаемся на холм, двигаемся к гребню и к ожидающим нас грузовикам, пряча произошедший с нами перелом под грудой мелких тревог (We stagger back up the hill, moving toward the ridge and the waiting trucks, burying out revulsion under a barrage of inane worries). "Что сейчас?" "Сейчас ничего". "Могут они устроить на нас засаду?" "Где они сейчас?" "Прекратить!" ("Knock it off!") "С легкостью!" ("At ease!") Никто из нашего отделения не выстрелил не разу, мы всё еще солдаты только на бумаге. "Ты видел?" шепчет Эймс. Другие видели головы, мы все видели головы, мы собрались как мухи и смотрели. Капрал Мария выругал мух (had cursed the flies) и бросил камень, это была ошибка, мухи поднялись и лица уставились на нас, черные от муравьёв, с гениталиями вставленными в рот, губы зашиты толстым сальным шпагатом (lips sewn together with a thick greasy twine), местами съеденная до кости кожа, дыры в щёках, выступающие гнилые коричневые губы. "Мясники", говорит Капрал Баннер. Мы трясём головами, даже ненависти не достаточно, чтобы мы почувствовали себя лучше, мы опустошены, словно обессилены (We shake our heads, even hate is not good enough to make us feel better, we are empty, as though exhausted). "Я бы хотел убить каждого мелкого ублюдка, вот чего бы я хотел", заявляет Смит. "Трусы, вот они кто, они убивают бедных гражданских, но не хотят связываться с нами", говорит Стем. "Подлые мелкие ублюдки боятся сражаться", говорит Коалман. Нам всем есть что сказать, мы все киваем, мы все согласны. Они не враги Америки, они враги всего человечества. Вьетнамские Коммунисты, мы называем их Вьетконг, мы называем их ВиСи и Си и Чарли и всеми обычными названиями, но ни одно из них не достаточно хорошо. * * * Наши мочевые пузыри раздуты и мы облегчаемся в кустах перед тем как залезть в грузовики (Our bladders are swollen and we relieve ourselves in the bushes before boarding the trucks). По пути обратно мы почти не разговариваем. Только Сейс доволен, он всё ещё жив, и мы тоже. Он сидит также как сидел на пути сюда, он всё ещё на войне, его чувства тщательно прочёсывают местность. * * * Капитан Шайн построил нас, он ходит взад и вперёд, туда и сюда, он пользуется своей хромированной каской как зеркалом, он прицеливается ей и отражает солнце нам в лицо, если мы попытаемся уклониться мы в беде, мы разозлим его. (if we flinch we get into trouble, we get a black star). Он с нами не говорит, он заряжает нас своим настроением, он в отвращении, мы несостоятельны (he rearms us out with his attitude, he is disgusted, we are failures). Он говорит с Сейсом, предполагается что Сейс будет делать грязную работу, Капитан слишком занят будучи Капитаном, чтобы связываться с обычными солдатами. Сейс отдает честь, Капитан отвечает, Капитан марширует прочь. Сейс ждет пока Шайн скроется за палатками, он говорит, "Разойдись". Он не на нашей стороне, он не на стороне Капитана, он на своей стороне. * * * Сегодня сон очень плох, там шесты, шесты и головы. * * * Капрал Смит засовывает голову в палатку, он объявляет: "Мы едем в город!". Он из Арканзаса и чересчур религиозен, а так хороший парень. Он может выпить больше чем любой кого я знаю, но он не дебошир. Он становится спокойным, даже испуганным. Он пьёт из похвальбы - это доказывает, что он хоть в чём-то лучше всех остальных. "Когда мы едем?" "Сейчас, давай, нужно бежать. Сейс хотел нескольких добровольцев. Хэндсон сказал, что ты тоже доброволец". Он счастливо ухмыляется. "Это хорошая сделка". Я последовал за ним прямо в полдень и далее в грузовик. Сейс и Хэндсон, и Вьетнамский солдат, Арвин, уже в кузове. Мы залезаем внутрь и Сейс стучит в пол грузовика дробовиком, водитель быстро выводит грузовик из расположения. Ящики с едой, мороженное мясо и овощи заполняют четверть грузовика, их только что привезли на транспортнике ВВС и Сейс говорит, что мы доставочная команда. Смит был прав, это действительно хорошая сделка, после доставки провизии у нас будет несколько часов посмотреть Сайгон. Не многим предоставляется шанс увидеть город, мы тут не для развлечений, мы тут чтобы воевать с Коммунистами, но даже если бы было свободное время, Капитан Шайн не выдавал бы нам пропусков. Он не хочет, чтобы мы общались со шлюхами и цветными, для него все они одинаковы, если человек не белый он цветной. Ходит слух, что он называет Вьетнамцев жёлтыми ниггерами или коричневыми жидами, ходит слух, что на следующей неделе мы выиграем войну, но я не уверен. Под цветными он не имеет ввиду чёрных, он говорит об азиатах. Он не хочет чтобы его солдаты развращались азиатами, он хочет чтобы мы держали дистанцию. Он в этом не он виноват, сказал он, это Устав. Он может делать что угодно и винить во всём Устав. Они все могут. Никто не хочет ответственности, которая приходит вместе с властью. "Привет", говорит Хэндсон, "ты по-Английски говоришь?" Арвин улыбается, он кивает, он не говорит по-Английски. Его униформа тёмная, шляпа с мягкими полями и красный шарф шириной с носовой платок, на коленях он держит БАР, он как одиннадцатилетний бойскаут играющий с оружием. Хэндсон педлагает ему батончик Херши. Арвин лезет к себе в карман и достает целый кулак батончиков Херши. Они смотрят друг на друга, потом маленький солдат открывает кулак и Хэндсон отдает ему свою конфету. Арвин добавляет новый батончик к своему запасу и смотрит на меня. Я кошусь на Хэндсона, он пожимает плечами, я улыбаюсь Арвину и качаю головой, он прекращает улыбаться и убирает свою добычу. * * * Мы дважды останавливаемся за пределами Сайгона, оба раза в фешенебельных виллах, охраняемых морскими пехотинцами. Вьетнамские слуги проводят нас в кладовки и мы загружаем новые холодильники первоклассными телятиной, свининой, ягнятиной, ветчиной, беконом, бараниной, индюшатиной, курятиной и кирпичами мороженных овощей. Одна из вилл принадлежит Армейскому генералу, другая вице-президенту Американской корпорации, много американских денег сейчас направляется в Сайгон и идёт большое строительство. "Я хочу, чтобы меня вставили в список на производство в генералы", говорит Смит, но Хэндсон взбешён. Он возмущён тем, что мы обслуживаем гражданского администратора, генералы всегда живут как у Христа запазухой (He is bitter about the executive, generals always live high on the hog), но коммерсант принадлежит к одной из больших стальных корпораций, "Американская Сталь" или "Вифлеем" или другой, которых поймали на завышении цен, чтобы они могли стать ещё богаче пока идёт война. Мы совершаем ещё три доставки в Сайгоне, мы заполняем кладовки и холодильники Американских политиков, Сейс крадет пять бутылок шотландского, одну он отдаёт водителю, блок ворованных сигарет он вручает Арвину, каждый умудряется засунуть руку в сумку с припасами (everybody along the line gets to dip his hand into the grab-bag). Смит и Хэндсон и я получаем несколько часов чтобы хорошо провести время в Сайгоне, Сейс оставляет нас после небольшой лекции. "Если попадёте в неприятности, то это я получу по заднице. Так что не попадайте." Еще до окончания своего предупреждения он уводит нас от грузовика, пряча от Арвина. Люди гуляют по улицам, они нервируют нас, мы думаем это не законно для солдата слоняться по центру города с ружьём, но Сейса это похоже не волнует, он баюкает его руке. "Вы, парни, помните что вы тут иностранцы. Вьеты нас не любят. Если кто-нибудь полезет к вам, не деритесь, бегите". "Если мы им не нравимся", спрашивает Хэндсон, "что мы тут делаем?" Смит вступает в диалог. "Ты знаешь, что мы тут делаем". Сейс указывает вдоль аллеи на скопище неоновых вывесок и говорит, "Через пару часов встречаемся в 'Орлином гнезде'". Он идет обратно к грузовику и мы начинаем Сайгонскую прогулку. * * * Сайгон это не деревня, это город, с широкими улицами и высокими зданиями, рекламой и светильниками, и машинами и скутерами и мотоциклами, и тысячами людей. Вьетнамцы открыли свободное предпринимательство, это первое, что они импортировали, они удваивают и утраивают свои жизненные стандарты благодаря сводничеству. Всё на продажу, выпивка, женщины, опиум, еще до того как мы прошли пол квартала шайка коробейников уже наступает нам на пятки. Мы тут чтобы защитить образ жизни носильщиков, сутенеров и шлюх. Тут могут быть и другие люди, но они не показываются когда рядом солдаты. Наши начальники учат нас, что выпивка и ругань и сутенеры и наркотики и воры и шлюхи это Зло, и в то же время они послали нас прямо туда, в летний лагерь греха. Наши начальники рассержены. И Вьетнамцы тоже обозлены на нас потому что мы превращаем их дочерей в проституток. Но на войне мы так близки к смерти, мы рискуем жизнями за их чёртову страну, так что самое меньшее, что они могут для нас сделать это предоставить немного свободных писек. Америка настолько же плоха, она не подозревает о нашем существовании, дома нас не ждут ни парады ни шлюхи, когда мы дома мы не носим нашу униформу потому что она смущает, нам приходится одевать гражданку перед выходом в город. Тут всё иначе, здесь наша форма привлекает такой грех, который можно приобрести даже на наше низкое жалованье. Здесь нас привечают, тут о нас заботятся. Сайгон это город войны. Тут шлюхам, а не их покупателям делают профилактические прививки. Азиатки идут с пятидесяти центов, и то что у них раскосые глаза не так уж и плохо, они женщины, ласковые и смешливые. Круглые глаза очень дороги, их импортируют для политиков и генералов, но после использования отдают офицерам более низких званий. Нам же достаются отбросы, уличные профессионалки для капралов (backalley pros, a corporal is a commode). Мы переходим из бара в бар, кажется, что в каждом из них те же самые девочки. Любопытно наблюдать рекрутов вроде нас рядом с солдатами, которые тут уже долго. У них простые манеры воинов: внезапный громкий смех, крики, тихий разговор в объятьях девчонок. Ненависти и подозрительности, которые необходимы для выживания на гражданке тут не наблюдается, есть только дружелюбие, мы все товарищи. Они хохочут над нами, мы новички, солдаты-девственники, но в их смехе есть симпатия. Сразу видно, они уверены что нас убьют (It is plain to see they think we are going to die). Они были тут месяцы и годы, как Сейс, и они знают как выживать, бой им не интересен (they are not interested in fighting). Они много раз бывали в джунглях и возвращались обратно (They have been to the jungles and back), но сейчас война меняется, они говорят мы будем массово бросать в бой американцев, это не батальоны вьетнамцев теперь будут истребляться. Старые солдаты лишены возраста, у них инстинктивное чувство которое помогает им выжить, им не может быть больше тридцати пяти но кажется что им пятьдесят, их лбы в морщинах, так же как и их пальцы. Они покупают нам выпивку и подтрунивают над нами и рассказывают нам что в джунглях есть тигры, эти тигры обожают есть людей, эти тигры-людоеды. Мы посмеиваемся над их враньем пока один из них не показывает нам кусок тигриной шкуры. Мы специально прогуливаемся по богатой части города. Дорогие машины перемещаются по улицам (drift), часто с американскими наклейками (decals) на дверях. Генерал шатаясь выходит из отеля с красоткой-блондинкой, ее грудь выпирает из низкого выреза вечернего платья, она проскальзывает в лимузин с генералом, чёрт. Он старый пук от генерала (He is an old fart of a general), его щёки отвисают (his jowls sag), но мы каменеем (petrified), генерал подобен богу, он может засунуть тебя в грязнейшую дыру во всем мире. Водитель даёт полный газ и машина уносится прочь с гулом американской мощи (The driver guns the car away with an American hum of power). "Вот чёрт", стонет Сейс; его ладони сжимаются и разжимаются. Двое молодых парней выходят из дверей, они замечают нас и идут к нам. Один из них репортёр, другой фотограф. Репортёр худощав (slender), почти красавец (almost handsome), его костюм шёлковый и выглаженный, с обслугой у него всё в порядке (he is a big on the good-grooming bit), но его напарник неряха (slob), его мешковатая американская армейская униформа замарана грязью и вся в пятнах (his baggy GI fatigues blotched with dirt and stains), на его куртке отсутствуют пуговицы, несколько 35 миллиметровых камер и кожаных футляров свисают с его плеча, но он улыбается, приятной улыбкой, а не той фальшивкой мелких служащих, администраторов за стойками (a pretty good one, not one of those phony jobs that receptionists wear). Репортёр представляется, затем указывает отставленным большим пaльцем на фотографа и говорит, "Это Эдди, мой фотограф". Он ведет нас обратно в весёлый квартал (slums), он спрашивает как нас зовут, из какой мы части и из какого города. "Парни, хотите пива?" спрашивает фотограф. "Конечно!" Старый добрый капрал Смит. Мы чувствуем себя как шлюхи но всё равно идём. Смит впечатлён. Я тоже, что это изменит (for that matter), но нам не нравится отношение репортёра. Пресса предоставляет нам слово (We have the word in the press corps). Раз в месяц они выискивают призывников в весёлых кварталах и интервьюируют их (Once a month they go on the slumming tour to interview the enlisted men). У Капитана Шайна они на самом верху в списке говнюков (shit-list), даже выше цветных и капралов. Они собирают имена, они отправляют их домой, смотрите, парень из вашего городка тут. Мы идём в бар который указал Сейс, "Орлиное гнездо", низкий барак зажатый между другими барами, стоящими друг за другом вдоль улицы (a dump plopped between several other bars in an alley), единственная разница между которыми заключается в цвете неоновой вывески над дверью. Местечко набито служивыми, солдаты и морпехи и летуны сидят компаниями вокруг маленьких столиков, заставленных стаканами и пивными бутылками и дымящимися пепельницами. Мы следуем за пробирающимися между столиками фотографом и репортёром, никто не машет нам и не улыбается. Мы находим столик и рассаживаемся, мы заказываем пиво и пьём. Репортёр задаёт вопросы, фотограф пьёт и курит и уныло наблюдает (moodily watches) за солдатами. Одна из его камер на столе, кожаный кофр открыт, он обращается с фороаппаратами как Сейс со своим ружьём. "Как вы относитесь к тому что вы тут?" спрашивает репортёр Смита. "Ну", пожимает плечами Смит, "Я пошёл в армию чтобы посмотреть мир, и надеюсь это такой же хороший способ сделать это как и остальные" (and I guess this is as good a way as any). Смиту семнадцать, больше всего он жалуется что тут некуда воткнуть его электрическую бритву. "Вы из какого подразделения?" "Бригада Эл-Би-Джей", говорит Хэндсон. Он больше всех умничает во всей части, он всегда иронизирует, если только это не доставит ему проблем (He is the loudmouth of the outfit, he answers everything with a wisecrack when it will not get him in trouble). Мне он нравится, мы друг друга не достаём (we leave each other alone). "Это одна из новых частей", говорит репортёр. Ему Хэндсон не нравится. Он нравится не многим. Смит простак (Smith is safe), репортёр поворачивается к Смиту. "Вы довольны (glad), что вы здесь?" "Кто-то должен это сделать". Он знает ответы, он их не прочёл и не услышал, но он знает их все: я хочу чтобы мои дети жили в свободной стране, это война моего поколения, это то место где мы решили провести черту (this is the place we decided to draw the line). Никто не говорит: "Мы собираемся выбить дурь из этих Красных ублюдков". Мы принадлежим к благородной армии, доблестной и скромной (noble and humble): Короче (Well, shucks) если эти Коммунисты хотят причинять неприятности я полагаю мы должны остановить их если мы можем, и я надеюсь мы можем, фактически, с божьей помощью, я уверен мы можем. Предполагается что мы должны убивать и ненавидеть противника, но нам не подобает выказывать ненависть (we must not tempt fate by sounding off), мы можем стереть пол мира в несколько минут но мы должны притворяться кроткими (meek) маленькими мальчиками. "Мы тут чтобы остановить Коммунизм", говорю я, "хотите чтобы мы оставили автограф?" "Я просто спросил", пробурчал репортёр. "Не я", говорит Хэндсон, "Я дерусь за то, чтобы моя семья жила свободно". Он ухмыляется, он говорит, "Ну и хреновина. Моя семья живёт в доме (tract house) за тридцать тысяч долларов. Моя мать волнуется о том что она вдруг потеряет свободу примерно так же как и о том что у неё вырастет третья грудь". Смит возмущён. "Мы обязаны остановить этих Коммунистов", надувает он губы. Репортёр хмурит брови. Фотограф долго вглядывается в Хэндсона, улыбка соскальзывает на другую сторону его лица, кажется, это она поворачивает его голову, он резко отворачивается (his smile sldes to one side of his face and seem to tilt his head, he abruptly looks away). Приходит Сейс, многие парни приветствуют его и кричат "Здорово!", это похоже на чёртовы приветсвенные крики болельщиков (it is damn near a cheer), все старые профессионалы друг друг знают. Он останавливается и бросает ружьё на стол, он хватает одну из полупустых бутылок фотографа, это не похоже на воровство. Его голова откидывается назад и он фокусирует взгляд на репортёре, его пиво выбулькивает (gurgles) из бутылки. Он смотрит на него выжидательно. Он кладёт бутылку и говорит: "Она меняется, хреновая война меняется". Он говорит с фотографом, они похоже знают друг друга но разговаривают как будто не знакомы. Сейс разозлён, потому что хороших шлюх не осталось, несколько француженок и американок получают неслыханные (fabulous prices) деньги с больших боссов, даже офицерам приходится довольствоваться вьетнамками. Ему не хватает Французских Bordel Mobile de Campagne, это были мобильные полевые бордели которые обслуживали всех солдат, Французы реалистичны, говорит Сейс, единственные выдающиеся люди на земле это Французы, они набирали на войну женщин и все были счастливы. Сейчас никто не счастлив кроме высших офицеров, они заказывают проституток с круглыми глазами, держат их на своих виллах и используют ВВС для доставки еды и мехов. "Нам придётся тут всё захиросимить", заключает Сейс. Пока Сейс говорит, фотограф откидывается на стуле назад, наводит свою камеру на ружьё и беспорядок из стаканов и бутылок, и толпу солдат на заднем плане и делает несколько фотографий. Никто этого не замечает. "Вы думаете мы победим?" репортёр спрашивает Сейса. "Все эти кабинетные разведчики стоили нам двадцать лет (All these desk-men pourin in'll set us back twenty years). Всё что нам надо сделать это выдать каждому в Бригаде лейтенантские шпалы и радио антенну. Чарли увидит целую бригаду из лейтенантов с радио он тут же смоется (Charlie sees a whole brigade of lieutenants chargin em with radios he'd shape up in a hurry)". Мы все смеёмся кроме фотографа, он жестом заказывает ещё пива. "Но я серьёзно", говорит репортёр. Сейс хватает своё ружьё и говорит, "А ты думаешь, я нет?" Он садится за соседний столик, рядом но не вместе с нами. "У нас нет ни шанса", говорит Хэндсон. "Мы же только приехали сюда", злится Смит. "Может мы и выиграем войну", соглашается Хэндсон, "но мы теряем собственную свободу". "Ты испуган", говорит Смит. "Вот в чём дело. Нескольких парней убьют, ну и что? Мы можем это себе позволить." Хэндсон отказывается говорить со Смитом, он смотрит на репортёра и провозглашает, "Наше присутствие здесь представляет собой провал демократии". Он заставляет нас беспокоиться, он хочет диспута, как в студенческом дискуссионном клубе. "Наша конституция даёт полномочия объявлять войну Конгрессу, не Президенту. Но Конгресс эту войну не объявлял, Эль Кайзер это сделал, он послал нас сюда". "Нам пришлось бы схлеснуться с этими Коммунистами рано или поздно", настаивает Смит. "Тогда дайте Конгрессу объявить войну", говорит Хэндсон. "В нашей Конституции ничего не говорится по поводу принесения в жертву жизней американцев с целью помощи всему остальному миру. Если это то, чего мы хотим, тогда граждане должны изменить Конституцию. До этого времени мы также беззаконны как и Третий Рейх". "Президент знает, что он делает", говорит Смит. Хэндсон кивает, его глаза прищуриваются, в них напрасно проскальзывает ярость, ей не выбраться наружу но она всё же отражается в его голосе. "Тебе лучше верить в это. Он изменяет саму природу страны. У него власть. Он сидит себе на горе Джонсон и мы ждём его Слова. Он бывает мил (He's nice about it), Папаша Западного мира, на его (putty) лице отпечатана (squashed) маска скорби и самопожертвования, рука у лица, само собой, вот поза великого мыслителя, это нельзя упустить, и когда он наконец готов, он читает со своих стеклянных табличек (He's nice about it, Daddy of the Western world, his putty face sqashed into woe and self-sacrifice, hand at the face of course, that's the pose of great phinker, mustn't leave that out, and when he's ready he reads from his glass tablets). Он придаёт новое значение местоимению "Я". Он хочет остаться в истории как Американский Христос. Он уже Христос, Христос бездарности (mediocrity). Он Король Дышащих Ртом (Mouthbreathers), всех этих иеху, облакатившихся на стены с открытыми ртами и дающих пожертвования, они обожают этого мужика (He's the King of the Mouthbreathers, all these yahoos leaning against walls with their mouths open and hands out, they love the man). День, когда Кеннеди убили, был счастливейшим в его жизни, если бы не это, он не оказался бы и в тысяче миль от Белого Дома. "Бог мой, парень", восклицает репортёр, "да ты на чьей стороне?" Фотограф незаметно ставит ещё одну бутылку пива перед Хэндсоном. "Прошу прощения, я забыл", говорит Хэндсон. "В ту минуту, когда мы послали цвет нашего юношества на войну все люди должны прекратить думать во имя победы в войне (for the sake of the war effort)". Он говорит ещё, это звучит больше как злобная неприязнь чем подстрекательство к мятежу, мы начинаем говорить между собой, мы осознаём Хэндсоновское словоблудие но не присоушиваемся, пиво навеяло на нас дремоту (He talks away, it sounds like sour-grapes than a sedition, we start our own conversations, we are aware of Handson's chatter but do not listen, we are made drowsy by the beer). Такие разговоры не доведут его до добра, он не осознаёт, что всем он обязан Богу (he doesn't have the sense God gave him), это обидно, так как во всём остальном он довольно чрезвычайно умён (he is pretty sharp). Вместо Хэндсона я вслушиваюсь в комнату, там весело и бесшабашно (it is happy and secretly gay), дым плывёт кругами, меняя цвет кружась от одного фонаря (lantern) до другого. Она гудит сама себе, комната, звенит и бормочет, она наслаждается тем, что ею пользуются, ей нравится чувство цели, она нравится посетителям и приветствует их плотными объятьями дыма (It hums to itself, the room does, tinkles and mutters, it enjoys being used, it likes thr feeling of purpose, it warms to the visitors and thanks them with its close smoky embrace). Хэндсон говорит, я не слушаю потому что я завидую ему, комната не настолько запутанная, комната проста, ее правда и ложь очевидны, просто понять и полюбить комнату, но Хэндсон сложный, его идеи перемешиваются и цепляются друг за друга, они бесконечные загадки (his ideas intermingle and fold together, they make countless puzzles). Мой разум не способен удержать тысячи отдельных частей головоломки вместе пока я разыскиваю ещё один, чтобы собрать её, я не могу отыскать начал и концов или связать их друг с другом, мои мысли это черви отказывающиеся стоять на месте пока я отсортирую их, они не упорядочиваются сами, они изгибаются и расползаются в стороны (I do not have a mind that can hold a thousand separate pieces together while i search for another to complete the puzzle, i cannot find the ends of beginnings or make them meet, my ideas are worms that refuse to stand at attention to be sorted out, they will not order themselves, they squirm and slide about). Внезапно я врывюсь в диалог (I suddenly insult the conversation), я говорю, "Если бы вы видели то, что я сегодня делал, вы чувствовали бы себя по-другому". Они смотрят на меня, мои щёки горят. "Я видел", говорит Хэндсон. "Мы все видели". "Видели что?" задаёт вопрос фотограф. Репортёр прерывает его, он говорит Хэндсону, "Что ты тут делаешь? Почему ты не стал отказником?" "Я не против войн", отвечает он. "Мы воевали в двух. Много америкнцев отдали свои жизни. Именно поэтому у нас ещё есть наша страна". "Тогда за чем всё это нытьё?" "Мы тут не с войсками противника воюем. Мы сражаемся с идеологией. Её невозможно победить солдатами. Мы не сможем уничтожить Китай оружием". "Война есть война", говорит Смит. "Это геноцид, это не война". "Так почему же ты не отказался от службы в армии?" требует ответа репортёр. "Закон. Я верю в закон. Кроме него у нас ничего нет. Я не считаю, что нам необходимо быть здесь. Я уверен, что у Президента не было морального права посылать нас сюда, но я не стану нарушать законы. Если есть малейшая надежда на демократию (If there is any hope for democracy) мы должны решать наши проблемы в судах и избирательных кабинах, а не оружием. Правительсто предпочитает решать с помощью оружия все вопросы. Они делали это на Кубе и в Доминиканской Республике, и сейчас пытаются сделть это тут. Они подают дурной пример, они говорят людям: если у вас есть проблема, хватайте свои пушки. Они провоцируют мятеж". "То говоришь ерунду (You don't make sense)". "Это не ерунда", говорит Хэндсон. "Просто ты слишком глуп, чтобы это понять". Смит говорит, "ты злишься, потому что тебя призвали. Когда служба закончится, ты почувствуешь себя по другому". "Мне не выбраться отсюда", говорит Хэндсон, в его тоне больше грусти чем горечи, как будто повторяя неприятную статистику (more sad than bitter, as though repeating a statistics he does not like). "Меня послали сюда на убой. Я из того самого 'цвета нашего юношества', о котором так любит разглагольствовать этот Техасец. Цветы это единственное, чему подобает умирать, не стеблям (The flowers are the only ones fit to die, not weeds). Если эти 'цветы' позволят, он и дальше будет посылать их всех сюда, пока в Америке не останется никого кроме 4-F. Я имею ввиду, какого чёрта, если ты хромой, слепой, тупой, пидорас, жирный или у тебя куча детей, какого чёрта, у тебя и так достаточно проблем, зачем тебе умирать?" Сейс втягивает голову в плечи точно черепаха в панцирь, его брови наморщиваются так сильно, будто у него внезапный сильнейший приступ мигрени (Sace's head seems to be drawing down like a turtle tucking into its shell, his brow screws up like he has been hit with a violent migraine). Я пытаюсь спросить его в чём дело, но он широко раскрывает руки и ныряет к нам, его руки захватывают и Хэндсона и репортёра, они все врезаются в нас и мы вместе падаем на пол. Окно разлетется вдребезги. Сейс продолжает движение, он перелезает через Смита и быстро ползёт в дальний конец комнаты и устраивается там под столом. Я сажусь на пол и осматриваюсь вокруг, вся комната в беспорядке, люди застыли на полу между перевёрнутых столов и стульев, несколько новобранцев стоят на ногах не шевелясь, изумленные и испуганные. Снаружи всё на мгновение освещется вспышками выстрелов из пулемёта; грохот в кирпичных зданиях аллеи потрясающий, я бросаюсь на пол лицом вниз так, что у меня пошла носом кровь (blood heats my nose). "Эй!" Я поднимаю голову, капрал стоит в центре комнаты, его голова выбрита под нуль, он держит в руке гранату, за ним разбитое окно, его наружная решётка, которая и должна была бы не дать гранатам залететь внутрь, освещена неоновыми вывесками. "Выброси её!" кто-то шепчет. Рекрут ухмыляется, он герой, он говорит "Она не сработала". Фотограф снимает по всей комнате, он становится на колени перед рекрутом, он направляет камеру из под руки навобранца, сжимающей гранату, и фотографирует его лицо, он взводит камеру и отходит немного назад. Майор из Специальных Сил на полу рядом с рекрутом, и вот он уже на ногах, его ноги разгибаются и выбрасывают его вверх, но он выпрямился и затем начинает снова опускаться на пол, по дороге его рука перехватывает руку новобранца и стремительно швыряет её в направлении окна (A Special Forces major is on the floor near the recruit, and suddenly he is upright, his legs do not bend and catapult him upwards, but he is up and then starts back down to the floor, on the way his hand catches the recruit's hand and flings it toward the window). Майор снова на полу, граната шлёпается в переулке, парень падает в сторону окна, он врезается в стекло и решётку и отлетает. В переулке кто-то истошно кричит, короткая суета разбегающихся людей, затем тишина (In the alley someone scrams, there is a brief commotion as people scatter, then silence). Парень стоит на ногах, он поддерживает порезанную руку другой рукой и смотрит на майора, он оглядывается по сторонам, словно мальчик, которого выругали за то, чего он не делал и говорит, "Я же сказал тебе, что она не сработала", но сочувствующих ему нет. Солдаты начинают расходиться. Сейс проверяет свой помповик. Он смотрит на Хэндсона и говорит, "Лучше используй все свои мозги чтобы остаться в живых". Мы идём к двери. Фотограф перезаряжает плёнку, когда мы проходим мимо он подмигивает Хэндсону, мы слышим, как он говорит репортёру, "Успел сделать несколько неплохих снимков". * * * Первым делом с утра я вызван к командиру, Хэндсона я обнаруживаю ожидающим снаружи Штабной палатки, мы киваем друг другу, я спрашиваю, "Чего за дела?" Он пожимает плечами, он ... фильтр от сигареты, стряхивает табак в лёгкий бриз, затем засовывает фильтр в карман (he field-strips the butt of a cigarette and shakes the tobacco into the breeze, then slips the filter into the pocket). "Как же нужно ... (field-strip) чёртов фильтр?" спрашивает он рассеяно. Он глядит в сторону гор, держа руки в карманах. Сейс выходит из палатки, он поднимает глаза, демонстрируя нам гримасу безнадёжности, затем стволом ружья он показывает на палатку и проводит нас внутрь (Sace steps out of the tent, his eyes roll up in a gesture of futility for out benefit, then he points his shotgun at the tent and ushers us in). Капитан Сейс сидит за столом, он даёт нам постоять по стойке "смирно" несколько минут прежде чем говорит, "Кто из вас Хэндсон?" "Это я, сэр". "Что это за дела, я слышал что ты поносишь (knocking) Бригаду?" "Сэр?" "Не вздумай надувать меня, капрал, у меня всё это прямо здесь, чёрным по белому". Он достаёт сноп газетных вырезок, он запихивает вырезки в папку и бросает её на стол перед Хэндсоном (He makes a fine flourush of shuffling papers, he jabs them into a folder and slaps the folder down in front of Handson). Он громко повторяет, "Чёрным по белому!" Его лицо резко дёргается, вверх, он его глаза пронизывают спокойно держащегося Хэндсона (His face jerks, up, his eyes penetrate Handson's composure). "Возможно гражданским всё ещё сходит с рук обливать солдат грязью, но ты не гражданский". "Это был всего лишь разговор". "Подрывной (subversive) разговор, солдат, вот что это было". Хэндсон озадачен и возмущён, он отвечает не подумав. "Конгресс не объявлял войны, сэр, тех..." "Ты что, не считаешь что тут идёт война? Я могу попросить сержанта прокатиться с тобой вокруг". "Я сознаю, что тут идёт война, сэр". "Я рад это слышать, солдат, я по-настоящему рад слышать это". Хэндсон вспыхивает,